23 августа страна отметила 70-летие победы в сражениях на Орловско-Курской дуге — битве, которая повернула ход Великой Отечественной войны. 50 дней и ночей длились бои под Курском, из двух с половиной миллионов советских солдат и офицеров выжило меньше половины. С одним из участников тех событий накануне памятной даты встретился корреспондент «ЧН». У коренного чебоксарца Анатолия Николаевича Гомберга фронтовые дороги начались в роте разведчиков, но в местах того самого знаменитого танкового сражения под Прохоровкой, а закончились под бронёй легендарного Т-34.

«Когда началась война, мне было всего шестнадцать лет. Жили мы с родителями в стареньком домике на улице Плеханова (ныне она скрылась под водами залива), я учился в школе № 1. Но в военное время даже в глубоком тылу подросткам было не до уроков. В 1942 году вслед за получением аттестатов за восьмилетку многих моих одноклассников вызвали в военкомат и вручили направления в фабрично-заводское училище (ФЗУ). Открылось оно при эвакуированном из Харькова заводе (сейчас это электроаппаратный завод). Нас в ускоренном темпе выучили на токарей и доверили вытачивать снаряды.

Работали мы наравне со взрослыми, в три смены, но задержались на заводе ненадолго: в мае 1943 года меня и моего одноклассника Валентина Шаляева направили в Воткинское военное училище, а через три месяца мы в звании сержантов отбыли на фронт. И оба сразу попали в горнило Орловско-Курской дуги. Правда, здесь наши с Валентином пути разошлись: он получил дальнобойное орудие, а я, когда командир предложил выбор между пехотой и разведкой, предпочёл второе. Начитавшийся книжек про разведчиков, я решил, что мне выпала удача. Однако война всё решила по-своему.

Никогда не забуду свою первую вылазку в тыл врага: нашей группе велели узнать, где и сколько дислоцируется немецких сил. Сначала всё вроде бы шло хорошо, но потом нас обнаружили немцы и стали обстреливать. Чтобы спрятаться и хоть кому-то уцелеть и добраться до своих, мы кинулись «врассыпную». Я нырнул в немецкую траншею, а они у фашистов были такие глубоченные, что мне с ростом в метр девяносто в них даже пригибаться не приходилось.

И вот бегу я по окопу и вдруг лоб в лоб натыкаюсь на несущегося в мою сторону фрица.

Оба от неожиданности столбенеем, стоим, смотрим друг на друга: оба молоденькие, возможно, даже ровесники, только он поздоровее меня и такой рыжий-рыжий. Я, на счастье, опомнился первым и нажал на курок. Немец рухнул прямо у моих ног, автомат под тяжестью его тела дулом ушёл в землю, а я смотрю на него и не могу прийти в себя: я ж человека убил. Потом я ещё долго переживал из-за этого немца. Он стоял у меня перед глазами, даже когда на моём счёту был не один десяток фашистов. После этого в боях под Курском мне довелось ещё несколько раз сходить в немецкий тыл, но однажды меня ранило в ногу (перебило сухожилие). Кое-как дополз до своих, пролечился в госпитале, за освобождение Орла получил медаль «За отвагу», и на этом завершилась моя эпопея разведчика.

После Курской битвы направили меня в роту миномётчиков, подучили и поставили командиром расчёта. В этой должности прошёл с боями всю Украину, за её освобождение получил орден Красной Звезды, но перед этим в одном из боёв меня снова тяжело ранило. Немцы заметили нашу огневую точку, стали бомбить и с земли, и с воздуха.

Орудие уничтожили, а я с перебитым плечом и сильнейшей контузией трое суток провалялся засыпанный землёй.
До сих пор удивляюсь, как меня потом нашли санитары.

Очнулся уже в госпитале и понял, что ничего не слышу и не могу говорить. Подлечили, но как заикающемуся отдавать команды миномётчикам? И меня направили учиться в танковое училище. Вышел я из него командиром орудия Т-34, и на этой грозной технике вместе с товарищами прошёл по белорусским болотам, освобождал сожжённые деревни и сёла, гнал немцев с польской земли (в память о боях за столицу Польши получил орден Славы 3-й степени и медаль «За взятие Варшавы»).

На польской же сторонке довелось стать свидетелем ужаснейшего зверства фашистов. Однажды мы ворвались в конц­лагерь, где ещё стоял запах газовых камер, а на улице поленницей лежали трупы замученных людей. Без разбору: русские и польские военнопленные, помогавшее советским войскам местное население, женщины, старики, дети. Когда чудом оставшиеся в живых пленники рассказывали нам, что здесь творилось, мы чуть ума не лишились. Людей загоняли в помещение, раздевали догола, стригли волосы, вытаскивали золотые зубы, потом всех вели по узкому длинному коридору в большую комнату, закрывали двери, а через несколько секунд из-под ног мучеников уходил пол. Остальное доделывал отравляющий газ. А затем трупы вагонами отправляли в Германию на производство мыла». Рассказывая всё это, Анатолий Николаевич и сегодня не может сдержать слёз. После этого командование части запретило нашим солдатам мыться белым немецким мылом.

«Что самое страшное на войне?» — спросила я у Анатолия Николаевича. С лихвой нахлебавшийся солдатских щей ветеран задумывается: «Страшное? Это когда между боями, посреди как бы мирной тишины в заснеженных окопах замерзают солдаты. Это когда ты под шквальным огнём бурлаком переправляешь через реку плот с минометом и боевыми товарищами, которые не умеют плавать, а немецкая дура-снаряд вдруг в щепки разносит плот и всех, кто был на нём, а ты, ещё вроде бы живой, но среди такого ужаса… Это когда экипаж (где всем, включая командира, не больше двадцати лет) пытается покинуть горящий танк, но один падает сражённым, лишь приоткрыв люк, второй, с которым ты только что выбрался под брюхо машины, навсегда пропадает на поле боя. Это когда потом получаешь новый танк и не знаешь, как глядеть в глаза новым боевым товарищам. Правда, второй мой Т-34 оказался более счастливым, — завершает свой рассказ Анатолий Николаевич Гомберг. — На нём мы въехали в Берлин, встретили здесь 9 Мая и у поверженного рейхстага участвовали в Параде Победы. Вот только ещё несколько лет нам было не суждено ни вернуться к мирной жизни, ни расстаться со своим танком.

На следующее после Победы утро танкистов подняли по тревоге и указали дорогу на Потсдам. Приказали помочь фашистам «выселяться».

С задачей мы справились, и нас перебросили в Кенигсберг, где мы «наводили порядок в танковых войсках» вплоть до 1950 года. Так что война разлучила меня с родным домом на целых семь лет».